Время отморозков

Терять Сулле было приблизительно нечего: взяв Рим штурмом, он приобрёл репутацию полного отморозка. Это открыло ему прекрасную возможность изощрённым способом казнить своего бывшего соратника, Помпея Руфа, с которым они (см. предыдущую главу) организовывали забастовку. Сулла сказал:

— Руф, помнишь, я зобанил посланного на йух безработного Мария?

— Дык, — лаконично ответил Руф.

— Руф, а помнишь, почему Марий был послан на йух?

— Дык, — лаконично ответил Руф.

— Руф, Митридат без Мария совсем распоясался. Мне надо на йух.

— Дуй, — лаконично ответил Руф.

— А ты меня прикроешь с тылу, пока я буду у Митридата?

— Армию, — лаконично потребовал Руф.

— Руф, а вот армию ты заберёшь у Помпея Страбона, — сообщил Руфу Сулла. — Ты тоже Помпей, так что он отдаст.

Лаконичный Помпей Руф приехал к Помпею Страбону и лаконично сказал:

— Армию давай, да?

Помпей Страбон подумал и, обратившись к своей армии, сказал ещё более лаконично:

— Фас.

Вот так и погиб Помпей Руф. И Помпею Страбону ничего за это не было.

Для историков осталось загадкой, зачем Сулле понадобилось так затейливо избавляться от своего верного союзника. Они даже думают, что всё получилось не нарочно, что в планы Суллы совсем не входила расправа с Руфом, а Страбон убил Руфа совершенно случайно. Но, по-моему, случайно тут ничего не происходило, и загадок никаких нет, всё прекрасно объясняется тем, что Сулла был редкий отморозок.

Как бы то ни было, оставшись без Руфа, Сулла сказал Сенату: «Бе-бе-бе!», взял армию и ушёл на йух, к Митридату. Препятствовать ему никто не стал: ну, его на йух, этого отморозка. Наоборот, все очень обрадовались, потому что присутствие армии мешало выяснять отношения, как это принято у цивилизованных римлян, а тут вдруг армия ушла, и наконец-то у патрициев с плебеями появилась возможность разобраться стенка на стенку.

Тут наш Квинт Серторий спохватился и начал воплощать своё второе героическое решение подружиться с кем-нибудь против Суллы. Губа у Сертория оказалась не дура: на роль кого-нибудь он выбрал не кого-нибудь, а самого консула Цинну. Цинна сразу взял Сертория в оборот, велел ему вспомнить про ораторское искусство и овладеть им вновь, а сам предложил Сенату вернуть всё взад: плебеям — законы об уважении, безработному Марию — работу, сторонникам Мария — Мария, ну и до кучи уж рабам — свободу…

— Вот это ты зря, — сказал Серторий во внезапно наступившей тишине, после чего схватил Цинну за руку, трагическим шёпотом велел ему: — Тикаем! — и бросился из Рима вон, так и не успев овладеть ораторским искусством.

— Придурок! — злился он потом на Цинну.

— Я не придурок, — обижался Цинна, — я консул.

— Да какой ты, в жопу, консул! — злился Серторий ещё больше.

— Законный, блядь! — обижался Цинна.

Но говорил, что характерно, чистую правду.

— Ладно, — сказал Серторий, — даю тебе последний шанс, собирай армию.

— Ты — золото! — воскликнул Цинна и поскакал по сусекам.

В это время в одном из сусеков высадился Марий с шеститысячным десантом.

— Очень кстати! — обрадовался Цинна. — Добро пожаловать в моё войско, располагайтесь. Я Цинна, законный консул.

— Ты, блядь, законный придурок! — зашептал ему на ухо Серторий. — Это же Марий. Он же отморозок хуже Суллы! Он вообще маньяк! Он от Рима камня на камне не оставит, всё, что движется, на тряпки порвёт, а тебя сошлёт куда подальше — будешь потом свою законность на Чукотке доказывать!

— Ах, ты ж сука… — расстроился Цинна. — А я его уже пригласил. И чо теперь делать?

— Ну, хуле, пригласил — угощай… придурок, — сказал ему Серторий, но, чтоб смягчить выволочку, добавил: — Ладно, последний шанс ты, считай, проебал, но предпоследний ещё остался. Действуй.

Он был благородным человеком и твёрдо помнил, что до новой эры считать надо в обратном порядке. За это Цинна сделал его одним из полководцев, наравне с самим собой, Марием и ещё каким-то Карбоном. Так они и пошли на Рим: впереди Серторий сотоварищи, а за ними армия, собранная по сусекам.

Сенат, увидев эту армию и прикинув размер сусеков, оставшихся не оприходованными, несколько притих и нервно оглянулся на Помпея Страбона.

— Чонада? — спросил Страбон, выковыривая из зубов остатки Помпея Руфа.

— Не, ничо, — заискивающе улыбнулся Сенат. — Справляемся о твоём самочувствии?

— Самочувствие окей, — оскалился Страбон и прозрачно добавил: — Хоть сейчас в консулы.

— Мы счастливы видеть тебя в добром здравии, — уклончиво ответил Сенат.

Потому что на пост консула желающих отморозков и без Страбона хватало.

— Ну, я тогда тут постою, — сказал Страбон и разбил лагерь неподалёку от Рима.

В этом лагере была тьма тьмущая Помпеев, начиная прямо со Страбона, кличек на всех не хватало, все друг в друге постоянно путались, отчего ходили вечно злые и недовольные, и Серторий воспользовался этим, чтоб внести в армию Страбона уже окончательный хаос. Как-то ночью он с зычным криком: «Помпей, а Помпей?! Ты куда моё бухло сныкал?!» — ворвался в лагерь и так же бесшумно умчался из лагеря прочь. В лагере сразу поднялись суматоха и беспорядки, полетели со всех сторон упрёки и подозрения, каждый Помпей стал думать на другого Помпея, все передрались, потом все разбежались, и осталось в лагере всего-то ничего Помпеев, так, горстка. Один из них с большим трудом собрал в кучу разбежавшихся, но восемьсот Помпеев так и не вернулись — обиделись насмерть. Они потом основали город Помпеи — прямо так и назвали во множественном числе, чтоб никому обидно не было. Некоторые даже переметнулись на сторону Цинны — там, во всяком случае, всех звали по-разному.

Вот такой диверсионный пилотаж показал Квинт Серторий в войне за Рим. Потом он ещё сражался с Гнеем (натурально же, Помпеем), потом ещё со Страбоном (самым главным Помпеем), но всё как-то локально и безуспешно. Успехов, вообще-то, никто и не ждал, потому что перед Серторием стояла стратегическая задача — сдерживать всех Помпеев, какие только вообще существуют на стороне Сената, и тактических побед, соответственно, от него не требовалось.

Ну, а потом в сенатских войсках разразилась чума, и Помпеев передохло очень много, а какие выжили перешли в основном на сторону Цинны. Народ в осаждённом Риме подъедал последние бананы и уже недобро косился на рабов, а рабы, и так привыкшие не жрать, косились на Цинну, который обещал им свободу, а значит, и бананы. Сенат покосился на всех сразу, подумал и понял, что ворота пора открывать, а то ещё и за них платить заставят.

Так что Цинна законным консулом въехал в Рим, а следом въехал Квинт Серторий, сообразительный диверсант и благородный человек.

Продолжение следует.