…к телеге об импотенции и перспективах.
Если уж фантазировать, то зачем отказывать себе в удовольствии фантазировать на всю катушку, верно? Пожалуй, активное деление по федеральным округам было бы даже правильнее. Я хочу пояснить эту мысль.
Время империй в их традиционном понимании уходит. Мы живём в эпоху глобализации (процесса образования метаимперии, если угодно), с которой глупо воевать, потому что она объективна, она — закономерный результат исторического развития. Можно любить этот процесс или не любить, но полагать его обратимым, увы, нельзя.
В этих условиях определяющим становится фактор культурного влияния. А так как основой любой, без исключения, культуры является язык, то глобализация — это, по сути, языковая экспансия.
В связи с этим оказывается не важно, сколько людей в действительности говорит на каком-либо языке изначально. Важнее другое — сколько стран готовы официально обслуживать тот или иной язык.
На самом деле выход есть, точнее был — это активный раздел государства на три части — европейскую, сибирскую и дальневосточную.
Если уж фантазировать, то зачем отказывать себе в удовольствии фантазировать на всю катушку, верно? Пожалуй, активное деление по федеральным округам было бы даже правильнее. Я хочу пояснить эту мысль.
Время империй в их традиционном понимании уходит. Мы живём в эпоху глобализации (процесса образования метаимперии, если угодно), с которой глупо воевать, потому что она объективна, она — закономерный результат исторического развития. Можно любить этот процесс или не любить, но полагать его обратимым, увы, нельзя.
В этих условиях определяющим становится фактор культурного влияния. А так как основой любой, без исключения, культуры является язык, то глобализация — это, по сути, языковая экспансия.
В связи с этим оказывается не важно, сколько людей в действительности говорит на каком-либо языке изначально. Важнее другое — сколько стран готовы официально обслуживать тот или иной язык.
Что такое обслуживание языка? Обслуживание языка — это на практическом уровне вложения в культуру и образование населения. Это выпуск периодики на языке (то есть создание и поддержка журналистской и дикторской школ). Это выпуск различной литературы, от методической до художественной, а так же кинематографическое и театральное искусство, то есть создание и поддержка переводческой, редакторской, театральной, кинематографической и т.п. школ. Это, одним словом, филологическое отделение Академии Наук, что в первую очередь подразумевает постоянное развитие гуманитарного образования, как школьного, так и университетского.
Теперь простая арифметика: количество возможных путей культурной экспансии прямо пропорционально количеству стран, обслуживающих определённую культуру. Соответственно, чем больше таких стран имеется, тем больше вероятность, что эта культура распространится широко и повсеместно. Одновременно же независимость этих стран друг от друга открывает массу возможностей по систематизации культурного процесса. Если говорить о полюсах этих возможностей, то мы можем, например, переложить на одну из этих стран функции культурного центра (некое ядро, устойчивое к чужой экспансии и одновременно являющееся ориентиром для остальных участников культурного договора, которые, соответственно, берут на себя роль буфера и одновременно фильтра культурных заимствований), а можем, наоборот, равномерно распределить обязанности по обслуживанию языка между всеми странами, входящими в интересующую нас культурную зону. Между этими двумя полюсами лежит масса комбинационных вариантов, каждый из которых окажется жизнеспособным в своих условиях реализации.
Почему я с такой лёгкостью говорю о том, что Россию надо «распилить»? Дорогие товарищи, давайте смотреть правде в глаза. У тех, кому за тридцать (а именно они составляют наиболее продуктивную часть населения, потому что у них уже есть опыт и ещё есть силы), родины нет. Причём родины у них нет не как у эмигрантов, которые в любой момент могут вернуться, главное — захотеть. Родины у тех, кому за тридцать, нет в том смысле, что её просто физически нет. И уже не вернёшь. Хотим мы того или не хотим, но мы не русские и не татары, и не башкирцы, и не украинцы. Мы, что бы там сами себе ни думали и какой бы национальной идеей ни желали утешиться, — советские, «шурави».
Мы прекрасно знаем все недостатки советской системы, но мы не менее хорошо осведомлены и о её достоинствах. И чем дальше «развивается» Россия, тем более мы склонны проводить сравнение её с Советским Союзом в пользу последнего.
Те, кому за двадцать, этого не знают и знать не могут. Они выросли в бардаке и думают, что бардак — это такое чисто естественное состояние, которое, во-первых, отлично вписывается в общую мировую картину, а во-вторых, способно трансформироваться до какого-то мифического порядка. Так вот, дорогие граждане, ответственно вам заявляю, что нынешними темпами сегодняшние двадцатилетние очень быстро прибегут к единственно возможному «порядку», а именно к фарсовому аналогу конца тридцатых, а затем и начала-середины сороковых годов СССР. Фарсом это будет не потому, что прольётся меньше крови (может, меньше, а может, даже и больше, но это сегодня неизвестно, да и не показатель в данном случае), а потому что репрессированные и погибшие в войнах, в отличие от тех, кого преследовал Сталин и тех, кто погибал под Киевом и Берлином, не будут знать, во имя какой идеи их гноят в тюрьмах и за что они, вообще, сражаются. У формулы «завтра крах, поэтому надо успеть нажиться сегодня» идеи нет (точнее, она есть, но настолько откровенно асоциальная, что назвать её идеей у простого человека язык не повернётся). В Великую Отечественную мы сражались со злом, без дураков: против нас шли, натурально, оккупанты, которые хотели захватить нашу землю и низвести нас до уровня рабочего и подопытного скота. Сегодня зло не вовне, но внутри: наше собственное государство пытается сделать с нами то, что не вышло у немецких нацистов середины XX века.
Вам нравится такая Россия?
А другой у нас не будет, потому что нет общенародной идеи. На нуле у нас пассионарность, понимаете? Интернетные ура-патриоты — это такая капля в море, что её даже считать смешно, а остальных волнует: а) смогут ли они создать стратегический запас ресурсов (денег, недвижимости и т.п.) на случай потери основного источника доходов, б) сколько памперсов для ребёнка купить на период дачного сезона и в) (факультативно) когда же, наконец, в эту чёртову глубинку проведут нормальный интернет.
Это нехорошо, да? Надо, чтобы человек был более сознательным, правильно? Да, правильно. Но для того, чтобы он стал более сознательным, следует вначале либо удовлетворить его первичные потребности, либо сделать условия жизни рабочих уже совершенно невыносимыми, это ещё Карл Маркс и Фридрих Энгельс отметили. И я лично против того, чтобы делать чьи-либо условия жизни невыносимыми, это плохой бизнес. А удовлетворить первичные потребности своих граждан государство сейчас не в состоянии. Следовательно, пассивность народных масс надо принимать как данность и исходить из неё в текущих условиях как из константы, а не как из переменной, которую можно менять с помощью пропаганды и прочего идеологического барахла.
Если исходить из неё как из константы, становится ясно, что ради единой великой России народ и пальцем не шевельнёт: не до России ему (как, впрочем, и лидерам). И что это означает? А это, товарищи, означает, что Россия кончилась как объективная реальность. Уже кончилась. Жителя европейской части заботит ситуация на европейской части. Факт передачи китайцам хабаровского острова Тарабарова житель европейской части, уверена, даже не отметил… и не исключаю, что некоторые вообще только от меня узнали. Где тысячные демонстрации протеста? Где аршинные статьи в газетах? Где всеобщая интернет-полемика вокруг этого маленького факта? Нету её.
Точно так же нету ни тысячных демонстраций протеста, ни аршинных статей во всех печатных изданиях, ни полемики по поводу участия наших срочников в грузинской кампании (четверо погибших только по официальным данным, а «пропавших без вести» — читай, тех же погибших, — а также раненых и контуженных ещё никто и не считал).
Никого на европейской части не волнует, что происходит в Хабаровске. Никто из хабаровчан, случись чего, не поедет восстанавливать от последствий наводнения Петербург. Никому нет дела до чужих детей. И вы не заставите людей думать иначе, потому что у них такая прорва своих проблем, что они даже не интересуются событиями общероссийского масштаба: им не до того. Что-то там кто-то в телевизоре как-то сказал — да и чёрт бы ним, всё равно он на другие реалии ориентирован.
В таких условиях распад России на несколько мелких частей не только возможен, но и, фактически, гарантирован. Вот только в случае активного сценария наши же, советские люди получат свою же землю, причём в относительной целости и сохранности (ну, да, за вычетом Тарабарова). И мы сможем сохранить в целости культурное пространство со всеми вытекающими (см. выше) последствиями. А если пустить всё на самотёк, эта земля будет принадлежать Китаю, Японии, Великобритании и Штатам, нам же останется только клочок на территории сегодняшней европейской части России. Вот и вся разница.
Теперь по поводу вот этого:
Несмотря на то, что я считаю своей родиной СССР и не люблю современную Россию всей возможной нелюбовью, я не могу игнорировать вопросы сохранности русской культуры, а значит, и лучших её носителей, потому что именно на русском культурном поле я могу реализоваться наиболее полно. Именно на русском культурном поле я могу быть более всего востребована. Я со своими знаниями и способностями не нужна никому, кроме таких же носителей русского языка, как я сама. Если от России останутся только полуграмотные, зека и имиджмейкеры, мне можно будет сразу ложиться в гроб, потому что этим я не нужна совершенно точно.
Так что вопрос тут поднимается такой: на момент, когда России не станет уже совершенно фактически, вы лично будете представляете собою либо труп, либо спившегося дегенерата, либо мою аудиторию.
Теперь догадайтесь с трёх раз, в чём я заинтересована более прочего?
Это что касается моего «маленького гешефта». Теперь о потребностях России (точнее, того, что от неё останется). С моим «маленьким гешефтом» эти потребности, к сожалению, связаны напрямую.
Разыгрывать белогвардейский сценарий (с надеждой на то, что, вот, «большевики» уйдут, а мы тогда…) — это не только глупо, но и пошло. Прежде всего, следует признать, что родины у тех, кому за тридцать, давно уже нет — ни де-факто, ни де-юре. Советский Союз мёртв. И слово «возвращаться», таким образом, — это, применительно к моему поколению и тем, кто чуть младше и старше, фикция. Не надо тешить себя иллюзиями. Мы везде эмигранты, и при этом вернуться мы не можем за неимением точки возвращения.
Однако рождённые в семидесятых и начале-середине восьмидесятых — на свою беду — оказались последним поколением носителей преемственной культуры. Те, кто рождались в конце восьмидесятых и в девяностых, не говоря уже о двухтысячных, воспитывались и продолжают воспитываться уже вне преемственности, вне традиций, вне памяти. Лучше всего это доказывает полная безграмотность молодёжи в отношении родной истории и литературы. В каком-то смысле рождённых в СССР, действительно, можно сравнить с белогвардейцами, но при ближайшем рассмотрении это сравнение не выдержит критики, потому что в начале XX века у России был естественный хранитель культуры — крестьянство. Белогвардейцы были не базисом, а надстройкой. Сегодня, когда крестьянство фактически уничтожено, вся ответственность за культуру — в первую очередь за русский язык — лежит на нас. Мы и есть базис, понимаете?
Я поэтому и не говорю о возможности возвращения, что возвращаться нам некуда. Нам, повторяю, придётся строить. С нуля, своё. И не светлое будущее, а просто площадку для складирования культурного наследия и укрепления культурного контекста. Я недаром апеллировала к Израилю в конце своей телеги: у тех, кто рассеялся по всей земле в незапамятные времена, и у тех, кто ещё знает, что такое «будённовка» и почему радуется крестьянин, когда видит, что третьего января снег таки выпал, очень много общего, несмотря на то, что в одном случае мы имеем феномен национальный, а в другом — социальный.
Сколь бы ни была мала территория, которая в конечном счёте останется от России, нашей задачей будет — восстановление преемственности. Для этого мы должны сегодня иметь возможность сохранить себя живыми и желательно здоровыми и как можно более полно реализоваться. Нам нужны будут специалисты в гуманитарных областях — наравне с врачами, прорабами и прочими сантехниками, понимаете? Не те, кто защищает сегодня диплом на тему «Статус теории Фоменко в ракурсе дискурса декоммунизации экспроприированного», а нормальные специалисты — учителя, дикторы, экскурсоводы, корректоры, архивисты, наборщики…
Нельзя потерять связь с истоками. Смотреть в будущее можно лишь опираясь на прошлое. И мы должны сохраниться, потому что без нашего участия русская культура просто вымрет как вид.
Между тем потенциал у русской культуры очень большой, и наблюдать, как она сдохнет, мне лично не улыбается. Я не люблю, когда на алтарь бабла и амбиций кладутся жизнеспособные идеи и великие перспективы.
Теперь простая арифметика: количество возможных путей культурной экспансии прямо пропорционально количеству стран, обслуживающих определённую культуру. Соответственно, чем больше таких стран имеется, тем больше вероятность, что эта культура распространится широко и повсеместно. Одновременно же независимость этих стран друг от друга открывает массу возможностей по систематизации культурного процесса. Если говорить о полюсах этих возможностей, то мы можем, например, переложить на одну из этих стран функции культурного центра (некое ядро, устойчивое к чужой экспансии и одновременно являющееся ориентиром для остальных участников культурного договора, которые, соответственно, берут на себя роль буфера и одновременно фильтра культурных заимствований), а можем, наоборот, равномерно распределить обязанности по обслуживанию языка между всеми странами, входящими в интересующую нас культурную зону. Между этими двумя полюсами лежит масса комбинационных вариантов, каждый из которых окажется жизнеспособным в своих условиях реализации.
Почему я с такой лёгкостью говорю о том, что Россию надо «распилить»? Дорогие товарищи, давайте смотреть правде в глаза. У тех, кому за тридцать (а именно они составляют наиболее продуктивную часть населения, потому что у них уже есть опыт и ещё есть силы), родины нет. Причём родины у них нет не как у эмигрантов, которые в любой момент могут вернуться, главное — захотеть. Родины у тех, кому за тридцать, нет в том смысле, что её просто физически нет. И уже не вернёшь. Хотим мы того или не хотим, но мы не русские и не татары, и не башкирцы, и не украинцы. Мы, что бы там сами себе ни думали и какой бы национальной идеей ни желали утешиться, — советские, «шурави».
Мы прекрасно знаем все недостатки советской системы, но мы не менее хорошо осведомлены и о её достоинствах. И чем дальше «развивается» Россия, тем более мы склонны проводить сравнение её с Советским Союзом в пользу последнего.
Те, кому за двадцать, этого не знают и знать не могут. Они выросли в бардаке и думают, что бардак — это такое чисто естественное состояние, которое, во-первых, отлично вписывается в общую мировую картину, а во-вторых, способно трансформироваться до какого-то мифического порядка. Так вот, дорогие граждане, ответственно вам заявляю, что нынешними темпами сегодняшние двадцатилетние очень быстро прибегут к единственно возможному «порядку», а именно к фарсовому аналогу конца тридцатых, а затем и начала-середины сороковых годов СССР. Фарсом это будет не потому, что прольётся меньше крови (может, меньше, а может, даже и больше, но это сегодня неизвестно, да и не показатель в данном случае), а потому что репрессированные и погибшие в войнах, в отличие от тех, кого преследовал Сталин и тех, кто погибал под Киевом и Берлином, не будут знать, во имя какой идеи их гноят в тюрьмах и за что они, вообще, сражаются. У формулы «завтра крах, поэтому надо успеть нажиться сегодня» идеи нет (точнее, она есть, но настолько откровенно асоциальная, что назвать её идеей у простого человека язык не повернётся). В Великую Отечественную мы сражались со злом, без дураков: против нас шли, натурально, оккупанты, которые хотели захватить нашу землю и низвести нас до уровня рабочего и подопытного скота. Сегодня зло не вовне, но внутри: наше собственное государство пытается сделать с нами то, что не вышло у немецких нацистов середины XX века.
Вам нравится такая Россия?
А другой у нас не будет, потому что нет общенародной идеи. На нуле у нас пассионарность, понимаете? Интернетные ура-патриоты — это такая капля в море, что её даже считать смешно, а остальных волнует: а) смогут ли они создать стратегический запас ресурсов (денег, недвижимости и т.п.) на случай потери основного источника доходов, б) сколько памперсов для ребёнка купить на период дачного сезона и в) (факультативно) когда же, наконец, в эту чёртову глубинку проведут нормальный интернет.
Это нехорошо, да? Надо, чтобы человек был более сознательным, правильно? Да, правильно. Но для того, чтобы он стал более сознательным, следует вначале либо удовлетворить его первичные потребности, либо сделать условия жизни рабочих уже совершенно невыносимыми, это ещё Карл Маркс и Фридрих Энгельс отметили. И я лично против того, чтобы делать чьи-либо условия жизни невыносимыми, это плохой бизнес. А удовлетворить первичные потребности своих граждан государство сейчас не в состоянии. Следовательно, пассивность народных масс надо принимать как данность и исходить из неё в текущих условиях как из константы, а не как из переменной, которую можно менять с помощью пропаганды и прочего идеологического барахла.
Если исходить из неё как из константы, становится ясно, что ради единой великой России народ и пальцем не шевельнёт: не до России ему (как, впрочем, и лидерам). И что это означает? А это, товарищи, означает, что Россия кончилась как объективная реальность. Уже кончилась. Жителя европейской части заботит ситуация на европейской части. Факт передачи китайцам хабаровского острова Тарабарова житель европейской части, уверена, даже не отметил… и не исключаю, что некоторые вообще только от меня узнали. Где тысячные демонстрации протеста? Где аршинные статьи в газетах? Где всеобщая интернет-полемика вокруг этого маленького факта? Нету её.
Точно так же нету ни тысячных демонстраций протеста, ни аршинных статей во всех печатных изданиях, ни полемики по поводу участия наших срочников в грузинской кампании (четверо погибших только по официальным данным, а «пропавших без вести» — читай, тех же погибших, — а также раненых и контуженных ещё никто и не считал).
Никого на европейской части не волнует, что происходит в Хабаровске. Никто из хабаровчан, случись чего, не поедет восстанавливать от последствий наводнения Петербург. Никому нет дела до чужих детей. И вы не заставите людей думать иначе, потому что у них такая прорва своих проблем, что они даже не интересуются событиями общероссийского масштаба: им не до того. Что-то там кто-то в телевизоре как-то сказал — да и чёрт бы ним, всё равно он на другие реалии ориентирован.
В таких условиях распад России на несколько мелких частей не только возможен, но и, фактически, гарантирован. Вот только в случае активного сценария наши же, советские люди получат свою же землю, причём в относительной целости и сохранности (ну, да, за вычетом Тарабарова). И мы сможем сохранить в целости культурное пространство со всеми вытекающими (см. выше) последствиями. А если пустить всё на самотёк, эта земля будет принадлежать Китаю, Японии, Великобритании и Штатам, нам же останется только клочок на территории сегодняшней европейской части России. Вот и вся разница.
Теперь по поводу вот этого:
если вы способны, умны и тем более образованны — уезжайте и сохраняйте себя и своих детей. Сейчас у России нет будущего, но когда она окажется в руинах, ей не на кого будет надеяться, кроме как на выживших.
Несмотря на то, что я считаю своей родиной СССР и не люблю современную Россию всей возможной нелюбовью, я не могу игнорировать вопросы сохранности русской культуры, а значит, и лучших её носителей, потому что именно на русском культурном поле я могу реализоваться наиболее полно. Именно на русском культурном поле я могу быть более всего востребована. Я со своими знаниями и способностями не нужна никому, кроме таких же носителей русского языка, как я сама. Если от России останутся только полуграмотные, зека и имиджмейкеры, мне можно будет сразу ложиться в гроб, потому что этим я не нужна совершенно точно.
Так что вопрос тут поднимается такой: на момент, когда России не станет уже совершенно фактически, вы лично будете представляете собою либо труп, либо спившегося дегенерата, либо мою аудиторию.
Теперь догадайтесь с трёх раз, в чём я заинтересована более прочего?
Это что касается моего «маленького гешефта». Теперь о потребностях России (точнее, того, что от неё останется). С моим «маленьким гешефтом» эти потребности, к сожалению, связаны напрямую.
Разыгрывать белогвардейский сценарий (с надеждой на то, что, вот, «большевики» уйдут, а мы тогда…) — это не только глупо, но и пошло. Прежде всего, следует признать, что родины у тех, кому за тридцать, давно уже нет — ни де-факто, ни де-юре. Советский Союз мёртв. И слово «возвращаться», таким образом, — это, применительно к моему поколению и тем, кто чуть младше и старше, фикция. Не надо тешить себя иллюзиями. Мы везде эмигранты, и при этом вернуться мы не можем за неимением точки возвращения.
Однако рождённые в семидесятых и начале-середине восьмидесятых — на свою беду — оказались последним поколением носителей преемственной культуры. Те, кто рождались в конце восьмидесятых и в девяностых, не говоря уже о двухтысячных, воспитывались и продолжают воспитываться уже вне преемственности, вне традиций, вне памяти. Лучше всего это доказывает полная безграмотность молодёжи в отношении родной истории и литературы. В каком-то смысле рождённых в СССР, действительно, можно сравнить с белогвардейцами, но при ближайшем рассмотрении это сравнение не выдержит критики, потому что в начале XX века у России был естественный хранитель культуры — крестьянство. Белогвардейцы были не базисом, а надстройкой. Сегодня, когда крестьянство фактически уничтожено, вся ответственность за культуру — в первую очередь за русский язык — лежит на нас. Мы и есть базис, понимаете?
Я поэтому и не говорю о возможности возвращения, что возвращаться нам некуда. Нам, повторяю, придётся строить. С нуля, своё. И не светлое будущее, а просто площадку для складирования культурного наследия и укрепления культурного контекста. Я недаром апеллировала к Израилю в конце своей телеги: у тех, кто рассеялся по всей земле в незапамятные времена, и у тех, кто ещё знает, что такое «будённовка» и почему радуется крестьянин, когда видит, что третьего января снег таки выпал, очень много общего, несмотря на то, что в одном случае мы имеем феномен национальный, а в другом — социальный.
Сколь бы ни была мала территория, которая в конечном счёте останется от России, нашей задачей будет — восстановление преемственности. Для этого мы должны сегодня иметь возможность сохранить себя живыми и желательно здоровыми и как можно более полно реализоваться. Нам нужны будут специалисты в гуманитарных областях — наравне с врачами, прорабами и прочими сантехниками, понимаете? Не те, кто защищает сегодня диплом на тему «Статус теории Фоменко в ракурсе дискурса декоммунизации экспроприированного», а нормальные специалисты — учителя, дикторы, экскурсоводы, корректоры, архивисты, наборщики…
Нельзя потерять связь с истоками. Смотреть в будущее можно лишь опираясь на прошлое. И мы должны сохраниться, потому что без нашего участия русская культура просто вымрет как вид.
Между тем потенциал у русской культуры очень большой, и наблюдать, как она сдохнет, мне лично не улыбается. Я не люблю, когда на алтарь бабла и амбиций кладутся жизнеспособные идеи и великие перспективы.
