РеволюционноеТМ открытие, которое я недавно сделала (о том, что трёхколоночный блог нефилософский, а двухколоночный — вполне себе философский), натолкнуло меня на кучу разных размышлений, озвучить которые я, наверное, так никогда и не удосужусь, ибо они, вихрем промчавшись по моей бедной голове, оставили только ворох бесследных выводов (причём даже и этих выводов оказалось так много, что мне, наверное, не хватит и целой жизни на их внятное изложение).
[Здесь пропущено много букв, которые при прочих равных были бы написаны.]
Я часто задавалась вопросом, почему я пишу то, что должно бы, по идее, называться художественными произведениями, так, будто не хочу придавать им соответствующую художественную форму? Каждый из моих рассказов (из тех, которые я считаю законченными или хотя бы самостоятельными) написан словно бы сразу от нескольких лиц и отнюдь не оформлен в том значении, какое этому слову придают литературоведы да даже и просто читатели. Фактически, все они представляют собой диалог с читателем: я обращаюсь непосредственно к нему и иллюстрирую свои мысли кусочками художественной прозы, рождённой тут же, за рабочим столом, исключительно удобства ради. Те, кто читали мою «Золушку» и «Сказку о победителе дракона», поймут, о чём я.
Если изъять из этих сказок текст, обращённый лично мною непосредственно к читателю, рассыплются их структуры целиком и исчезнет самый их смысл. Эти сказки не суть произведения эпических или лирических жанров — ни при каком подборе терминов. В них есть местоимение «я», и под этим местоимением подразумевается именно автор, а вовсе не лирический герой.
Я очень долго думала над этой проблемой и пришла к выводу, который несколько озадачил меня саму. Вывод таков: я бессознательно сопротивляюсь завершённости художественной формы, потому что она не оставляет места для диалога с читателем.
Как правильно говорила недавно Кассия, писать, не будучи свидетелем событий и участником полемики, — занятие скучное, мало осмысленное и совершенно не возбуждающее. Когда я пишу о Золушке, я излагаю факты (и очень, очень, чёрт возьми, сопротивляюсь и злюсь, когда меня пытаются убедить, что она называла не пианино «рояль», а рояль «пианино», потому что именно слово «пианино» было для неё непривычно, устраивает это кого-то или нет, и именно «рояль» вместо «пианино» она и говорила. Я даже знаю, почему, но сейчас это совершенно не важно, мы о другом. Кстати, если бы Золушка называла рояль «пианино», как меня пытаются убедить, я бы вообще не стала об этом упоминать). Когда я пишу о пекаре, победившем дракона, я опять-таки пишу о том, что знаю и с чем спорю.
И когда пишу роман, я тоже свидетельствую о событиях и участвую в полемике. Я констатирую и там, где надо, аргументирую — это, фактически, всё, что я делаю. Когда надо аргументировать художественным образом, я аргументирую художественным образом — всё. При этом меня очень мало заботит собственно художественность текста. Я полемист, и я моя задача — убедить читателя, а не поразить его наповал лингвистическими изысками. Слава родителям, у меня достаточно живой ум и достаточно богатый словарный запас, чтобы чувствовать себя свободно в обращении со словом и заботиться только о мыслях. При этом же я не умею описывать (вообще не умею). Художественное описание — это та область, которая начисто для меня закрыта и будет закрыта всегда, потому что я вижу факты, а не их отражения в собственном сознании (отражения меня вообще не интересуют). В результате эпических произведений в прямом смысле у меня не получается, потому что писать их мне скучно.
Но мир-то, пусть даже в моём воображении, существует, так? Причём я совершенно точно знаю, что он существует не только в моём воображении, но и как таковой. И мало того, что он существует, так в нём же ещё происходят совершенно удивительные вещи. Поэтому надо как-то рассказать об этом мире окружающим. Однако уподобляться я не хочу.
Примерно год назад я начала смутно понимать, что где зарыта моя главная проблема. Сроду не думала, что придётся изобретать лисапед на жанровом поле, но оказалось, что именно там и придётся, в противном случае останется только сложить лапки. Тогда же стало вырисовываться то, что уже более или менее приблизилось к привлекательной для меня форме. Процесс не закончен, но уже сейчас я могу совершенно точно сказать, что я, кажется, нащупала неторную тропку в мире литературы.
Зачем я это всё пишу?
А я это всё пишу, потому что, с одной стороны, мне так проще размышлять в заданном русле, а с другой — я хочу предостеречь моего будущего издателя (на тот случай, если он вдруг появится, а я сама к тому времени уже помру). То, что я пишу: сказки, рассказы, романы — не суть эпос и называется так лишь потому, что я ещё не подобрала подходящего названия. Судить написанное мною по законам эпоса, таким образом, нельзя, а публиковать под обложкой эпоса — нельзя тем более, потому что это будет враньё. Всё, что я делаю, — это общаюсь с читателем, который даже и не читатель мой, а собеседник. И то, что я пишу, — это синтез театра с лекторием на базе средневековых «диалогов». Это уж скорее вообще драматургия, чем эпос… ну, во всяком случае, драматургия ближе к истине, чем всё прочее.
А вообще, я, кажется, уже совсем-совсем вплотную подобралась к той форме, которая нужна мне для записи т.н. романа. То есть я как бы уже вошла в ту комнату, где эта форма лежит, но не могу её найти, потому что там темно, а на ощупь она не определяется.
Но самое смешное не это, а то, что у меня сейчас мелькнула мысль: не написала ли я только что пролог к своему «роману»?
Я часто задавалась вопросом, почему я пишу то, что должно бы, по идее, называться художественными произведениями, так, будто не хочу придавать им соответствующую художественную форму? Каждый из моих рассказов (из тех, которые я считаю законченными или хотя бы самостоятельными) написан словно бы сразу от нескольких лиц и отнюдь не оформлен в том значении, какое этому слову придают литературоведы да даже и просто читатели. Фактически, все они представляют собой диалог с читателем: я обращаюсь непосредственно к нему и иллюстрирую свои мысли кусочками художественной прозы, рождённой тут же, за рабочим столом, исключительно удобства ради. Те, кто читали мою «Золушку» и «Сказку о победителе дракона», поймут, о чём я.
Если изъять из этих сказок текст, обращённый лично мною непосредственно к читателю, рассыплются их структуры целиком и исчезнет самый их смысл. Эти сказки не суть произведения эпических или лирических жанров — ни при каком подборе терминов. В них есть местоимение «я», и под этим местоимением подразумевается именно автор, а вовсе не лирический герой.
Я очень долго думала над этой проблемой и пришла к выводу, который несколько озадачил меня саму. Вывод таков: я бессознательно сопротивляюсь завершённости художественной формы, потому что она не оставляет места для диалога с читателем.
Как правильно говорила недавно Кассия, писать, не будучи свидетелем событий и участником полемики, — занятие скучное, мало осмысленное и совершенно не возбуждающее. Когда я пишу о Золушке, я излагаю факты (и очень, очень, чёрт возьми, сопротивляюсь и злюсь, когда меня пытаются убедить, что она называла не пианино «рояль», а рояль «пианино», потому что именно слово «пианино» было для неё непривычно, устраивает это кого-то или нет, и именно «рояль» вместо «пианино» она и говорила. Я даже знаю, почему, но сейчас это совершенно не важно, мы о другом. Кстати, если бы Золушка называла рояль «пианино», как меня пытаются убедить, я бы вообще не стала об этом упоминать). Когда я пишу о пекаре, победившем дракона, я опять-таки пишу о том, что знаю и с чем спорю.
И когда пишу роман, я тоже свидетельствую о событиях и участвую в полемике. Я констатирую и там, где надо, аргументирую — это, фактически, всё, что я делаю. Когда надо аргументировать художественным образом, я аргументирую художественным образом — всё. При этом меня очень мало заботит собственно художественность текста. Я полемист, и я моя задача — убедить читателя, а не поразить его наповал лингвистическими изысками. Слава родителям, у меня достаточно живой ум и достаточно богатый словарный запас, чтобы чувствовать себя свободно в обращении со словом и заботиться только о мыслях. При этом же я не умею описывать (вообще не умею). Художественное описание — это та область, которая начисто для меня закрыта и будет закрыта всегда, потому что я вижу факты, а не их отражения в собственном сознании (отражения меня вообще не интересуют). В результате эпических произведений в прямом смысле у меня не получается, потому что писать их мне скучно.
Но мир-то, пусть даже в моём воображении, существует, так? Причём я совершенно точно знаю, что он существует не только в моём воображении, но и как таковой. И мало того, что он существует, так в нём же ещё происходят совершенно удивительные вещи. Поэтому надо как-то рассказать об этом мире окружающим. Однако уподобляться я не хочу.
Примерно год назад я начала смутно понимать, что где зарыта моя главная проблема. Сроду не думала, что придётся изобретать лисапед на жанровом поле, но оказалось, что именно там и придётся, в противном случае останется только сложить лапки. Тогда же стало вырисовываться то, что уже более или менее приблизилось к привлекательной для меня форме. Процесс не закончен, но уже сейчас я могу совершенно точно сказать, что я, кажется, нащупала неторную тропку в мире литературы.
Зачем я это всё пишу?
А я это всё пишу, потому что, с одной стороны, мне так проще размышлять в заданном русле, а с другой — я хочу предостеречь моего будущего издателя (на тот случай, если он вдруг появится, а я сама к тому времени уже помру). То, что я пишу: сказки, рассказы, романы — не суть эпос и называется так лишь потому, что я ещё не подобрала подходящего названия. Судить написанное мною по законам эпоса, таким образом, нельзя, а публиковать под обложкой эпоса — нельзя тем более, потому что это будет враньё. Всё, что я делаю, — это общаюсь с читателем, который даже и не читатель мой, а собеседник. И то, что я пишу, — это синтез театра с лекторием на базе средневековых «диалогов». Это уж скорее вообще драматургия, чем эпос… ну, во всяком случае, драматургия ближе к истине, чем всё прочее.
А вообще, я, кажется, уже совсем-совсем вплотную подобралась к той форме, которая нужна мне для записи т.н. романа. То есть я как бы уже вошла в ту комнату, где эта форма лежит, но не могу её найти, потому что там темно, а на ощупь она не определяется.
Но самое смешное не это, а то, что у меня сейчас мелькнула мысль: не написала ли я только что пролог к своему «роману»?
