Подсознание жжот

Сон сегодня приснился: весьма мрачный, что, вообще-то, нечасто бывает. Как будто ходят по улицам хищные звери — гиены, львы и леопарды — и убивают людей. А люди ходят, как будто так и надо. Кто-то просто любопытствует, кто-то вообще безразличен к происходящему, но нет ни одного, кто встревожился бы из-за такого обилия опасных хищников на улицах.

Как будто этого мало, все хищники, как на подбор, уродливы: непропорционально сложены, неестественной окраски, со свалявшейся шерстью, так что создаётся впечатление, что они тяжело больны. При этом они все то агрессивны, то депрессивны, и никогда не знаешь, нападёт на тебя тот или иной зверь или нет.

И вот, выхожу я из дому и наблюдаю весь этот мрак. А у меня с собой, натурально, фотик, потому что это уже стало рефлексом, брать с собой фотоаппарат, выходя на улицу, так что его наличию во сне я не удивляюсь. И сначала, увидев куцего льва, который с виду, надо сказать, производит совсем не страшное впечатление, я лезу в кусты, чтоб незаметно сфотографировать его. И в это время он нападает на какого-то другого фотографа, который в кусты не полез, а полез, как баран, прямо и непосредственно. Буквально за две секунды от моего неудачливого коллеги остаются только ботинки, и даже рожек не остаётся, потому что баран он был только по простодушию своему, но отнюдь не по анатомическим признакам.

Тут я понимаю, что дело пахнет керосином, и быстро уползаю.

Сцена вторая. Какое-то учреждение, наполовину засекреченное, едва ли не военное. Я в нём работаю, и мне надо пройти из одного кабинета в другой. Я могу воспользоваться для этого только единственным этажом, потому что на другие мне доступ запрещён. Вместе со мной в том же направлении идут ещё несколько человек, в том числе и какая-то смешная девочка лет двадцати, явно новобранец. Мы проходим мимо мирно жующего траву (о, какая трава!) жирафа, улыбаемся и машем слону, и девочка всю дорогу талдычит мне, как боится хищников. Тут я открываю дверь в очередной коридор и вижу леопарда, разгуливающего по той части этажа, в которую нам надо. Я закрываю дверь, разворачиваюсь, хватаю девочку за руку и волоку её на другой этаж, куда доступ нам запрещён.

А там, представьте себе, никаких зверей — ни хищных, ни нехищных. Мы в одиночестве поднимаемся на лифте на самый последний этаж, заходим в прекрасное кафе, где всё есть и ни за что не требуют денег, плаваем в бассейне, гуляем по чудесным волшебным садам, в которых порхают бабочки, потом спускаемся вниз, на улицу, выходим из здания через другой вход (не через тот, которым пользуются все остальные, а через какой-то запасной) — и там тоже нет ни хищников, ни вообще каких-либо опасностей.

«Да, — говорит тогда девочка, — я бы сама не догадалась». — «Чего не догадалась бы?» — спрашиваю я. «Можно ведь пойти другим путём, и не придётся бояться». А я ей: «Понимаешь, в чём фокус… Другим путём нам идти, вообще-то, нельзя. Нам это запрещено, вообще-то». А она: «Но ты же пошла — значит, можно». — «Нет, — говорю, — это не значит, что можно, это значит, что мне насрать на запреты. И если нас спросят, откуда мы здесь, мы не должны говорить, что нам можно, потому что врать мы не умеем, и всем сразу станет ясно, что на самом деле нам нельзя. Мы должны честно говорить, что запреты нас не касаются, потому что нам на них насрать. И тогда от нас отстанут, потому что даже запретить нам ничего не смогут: ведь невозможно запретить тому, кого запреты не касаются».

Дальше была железнодорожная станция, где стрелочник вручную переводил стрелки прямо на путях — огромными такими рычагами, наподобие водокачки, стоя прямо посреди этой самой стрелки. Как ему ноги не отрезало, ума не приложу. В довершение театра абсурда он лёг на шпалы аккурат на том пути, по которому должен был ехать поезд. И тогда я проснулась, потому что обыкновенно в таких ситуациях начинаю летать, но на этот раз у меня дико затекли плечи и шея.

Если мне ещё раз подобный пиздец приснится, я начну изобретать другой глобус уже совершенно всерьёз, потому что и так, судя по тенденциям, почти пора.